В журнале Христианской общины за 1948 год священник Альбрехт Майер описывает, как на Троицу 1946 года в лагере для военнопленных под Киевом он смог совершить акт Таинства освящения человека. Это был первый Акт освящения в русскоязычном мире. Примечательно то, что наши исследования показали: дом общины Христианской общины в Киеве стоит именно там, где в то время находился этот лагерь.
То, что на Пасху 1946 года вопреки всем мрачным ожиданиям посреди душевной пустыни нашего лагеря в России стал возможен праздничный час истинного пасхального освобождения сердца, было, в сущности, ещё следствием предшествующего Рождества. «Благодатное» рождественское время заронило семя, которое смогло взойти на Пасху. Ибо тогда, когда приближались самые тёмные ночи, тоска по светлому душевному миру родины вспыхнула с такой непреодолимой силой, что каждый чувствовал: должен быть найден какой-то путь через все заборы и стены и разделяющие дали, пусть даже на мгновения. Только у многих после стольких душевных ран и при грубости совместного существования уже не осталось надежды, что такой путь ещё можно пройти вместе с другими. И вот они, накрыв голову шинелью и закрыв глаза, горестно отгородившись от всего окружающего мира, рано улеглись на нары массовой спальни. Другие же всерьёз восприняли заверение русского лагерного руководства, что небольшое совместное празднование не будет нарушено. Они пришли в столовую, сначала нерешительно и полные недоверия – ведь только что пережили разочарование, что как раз в Сочельник не смогли выдать хлеб, – но затем, увидев настоящую рождественскую ёлку, по которой не было видно, что она ещё недавно состояла из жалкой метлы и нескольких еловых веток, словно тронутые непостижимым чудом. Так тот «иной» мир, которого сейчас всеми фибрами души так трепетно и умоляюще искали, всё же явил себя и здесь, безошибочно узнаваемый в знакомом символе. Да, неужели это действительно здесь?
Здесь, где обычно всё только толкалось и теснилось ради проклятого голода телесного? Небывалая, затаившая дыхание тишина росла ввысь и принимала их всех в себя, как в большой праздничный зал.
И когда затем нежно и тихо запел хор, четырёхголосно – один товарищ по памяти воспроизвёл ноты старинного великолепного преториусовского напева: «Es ist ein Ros’ entsprungen» («Расцвёл цветок из корня») – ах, как долго такие звуки не достигали слуха и сердца! Как должна была душа принять их теперь! С болью счастья внимали им. И как растворялись теперь теснящие, слишком близкие вещи вокруг! Да, там исчезали время и пространство, и словно через тысячу распахнутых врат заглядывало то сверхпространство, которое своим звёздным сиянием в каждое Рождество ошеломляет все детские глаза. Там стояла широко открытая та светлая страна, которая весь год кажется человеку такой далёкой и в которой всё нежное в его существе именно к Рождеству так несказанно укоренено и обретает родину. «Расцвёл цветок из корня»: как событие чудесного свершения в незримом над- и внутреннем мире это могло теперь повториться и здесь в тысячах сердец.
Так на Рождество впервые в наш круг вошло Евангелие, звучание сфер, весть «свыше». Последовали месяцы молчания. Но когда приблизилось время Страстей и Пасхи, обнаружилось, что под железной коркой повседневного трудового фронта тайно что-то проросло: решили, что невозможно пройти мимо таких праздничных дней. По крайней мере, историю страданий и рассказ о воскресении хотели услышать. Да разве так уж немыслимо было после стольких лет наконец провести в лагере богослужение? Хор вновь объединился, искусно вырезали семисвечник, достали свечи, с величайшей любовью изготовили большой алтарный крест. И затем товарищ, который как единственный в лагере был «пастором» и при этом странным образом не принадлежал ни к какой конфессии, а к некой «надцерковной общине», должен был от имени всех совершить ходатайство, чтобы получить разрешение. Разочарование, когда он вернулся с отказом, было велико. Слишком внезапно и неподготовленно пришло к коменданту это прошение, слишком необычным оно ему показалось. Наступили дни Страстной недели, а с ними для лагеря много тяжёлых, давящих на сердце событий. И когда наконец в Великий четверг волны возбуждения привели весь лагерь в величайшее смятение, потому что двое товарищей не устояли перед весенним соблазном и искали простора, последняя надежда на разрешение «торжества», казалось, окончательно исчезла.
Но затем в конце всё же всё вышло совсем иначе. Вмешалось нечто, что всех глубоко тронуло: Страстная пятница. Мы как обычно вышли на работу, день был серым и тяжёлым, и вечером при возвращении в лагерь каждый был готов только к новым неприятностям и волнениям. Но нас неожиданно встретил великий покой, тишина, в которой пугающе стояла загадка, и вскоре пошёл
слух: один из наших товарищей в этот день так пострадал на работе, что вскоре после этого умер. Мы его больше не видели. Его уже увезли. Немногие его знали. Неприметный и со всем своим едва заметный, он жил среди других. Но теперь его тихий уход принёс в лагерь серьёзность Страстной пятницы, всё преображая. Тихий, но неотвратимый крик человека раздался, человека, вокруг чела которого невинное страдание и величие гения в смерти сплетали неприкосновенное достоинство. Словно потребовался такой настойчивый знак, наша просьба была неожиданно удовлетворена. И с какими серьёзными чувствами мысли снова и снова искали того тихого товарища, когда мы в этот вечер впервые вместе и перед горящими алтарными свечами смогли направить помыслы к Тому, кто ради продолжения нашей жизни принял на себя смерть!
Затем в лагере наступила Пасха с незабываемо солнечным утром. Вся природа снаружи пробудилась, так бурно-мощно, словно долго сдерживаемая весна хотела за несколько дней совершить то, что на западе она делает шаг за шагом месяцами. Внутри снова мог стоять алтарь, весь покрытый вербными серёжками и молодой зеленью. Окна были открыты, и птицы пускали внутрь своё ликующее пение, словно хотели дать безрадостно живущим за решёткой людям утешительно и окрыляюще почувствовать всё блаженство веяния нового жизненного ветра. Солнце же, которое снаружи своим сиянием так победоносно пронизывало воздух и землю, теперь сияло и здесь внутри, где хор с священно-сильным гимном Ф. Дольдингера «Корни леса» начал хвалебную песнь, как радостно пробуждающее пасхальное солнце. Разрывающая кору, поднимающая камни сила снаружи, которая однажды разорвала земные телесные оковы божественного человека и отбросила камень от его гроба, она заставила и здесь измученного и глубоко погребённого человека забыть все узы и с облегчением выйти на свет. Глаза, которые годами смотрели только на умирание и гибель, смогли предчувственно узреть ту жизнь, которая с силой крыльев феникса извлекает из тлеющего бытие свободнейшей душевной лёгкости. Разве кто-нибудь уже действительно познал, что выражалось в образе гроба алтаря? В глубины гробов, в пространства своих мёртвых бежали те первые свидетели пасхального знания, когда публичный мир не хотел терпеть ликования их уст. Места ужаса превратились для них в самое родное святилище; ибо здесь внизу у гробов они яснее всего созерцали пасхальное сияние, которое зажигало в их сердцах радостное мужество, непонятное тем, кто наверху вёл их в оковах к месту казни. Гроб внезапно стал алтарём, и как пасхальный знак крест на алтаре и здесь нёс солнечное кольцо.
Свет Христа, который на Рождество словно проник из ночных глубин пространства, теперь вошёл в яркий свет дня, и некоторое время в лагере витала совершенно немыслимая возможность, может быть, даже каждые две недели в твёрдом ритме из серости трудовых будней снова и снова погружаться в этот свет.
Сколько же было поводов для празднования, и «собственно» ведь и каждый седьмой день как «солнечный» день когда-то имел в этом свой смысл.
Теперь обнаружилось, как все изголодались. И однажды осознав, чего они больше всего лишены, товарищи уже не давали покоя. Так в один майский воскресный вечер было проведено празднование в честь Марии. Об этом просили укоренённые в римско-католической традиции, но и другие не хотели отсутствовать при таком почитании благого вселенского материнского сердца. И то, что день Вознесения, раз уж нам позволили, не мог пройти без праздника – по крайней мере вечером – было совершенно естественно.
Уже поднимался вопрос: как мы будем праздновать Троицу? Наверняка этот день как воскресенье будет для многих свободным от работы. «Не могли бы мы в такой день хотя бы раз услышать мессу?» – вдруг дали о себе знать те, для кого истинное богослужение начиналось только с культа.
«Даже если ты, вероятно, будешь читать её немного иначе, чем мы привыкли, мы могли бы благодаря тому, что ты как священник среди нас, хотя бы раз иметь алтарное празднование». – «Ты иногда в личной беседе говорил нам о старом-новом богослужении, которое, когда проповедь закончена, должно только начинаться у алтаря. Как важно было бы для нас, если бы мы могли хоть раз пережить его среди нас!» – так приходили другие к своему товарищу-пастору, у которого при этом понятным образом перехватывало дыхание. Да, конечно, алтарное празднование, оно существует чисто и обновлённо, и ему было бы позволено его совершить, и наверняка это было бы великое, огромное событие, – но здесь? Как это могло бы быть возможно при таких предпосылках? Ведь не хватало всего и вся. Нет, тут им придётся довольствоваться предвкушением того, что всё это однажды будет ждать их при возвращении домой. И каждый, вероятно, понимал, что такие нежнейшие вещи ради своего происхождения и сущности нуждаются в совершенно особой защите. И всё же просьба не умолкала. Да, мысль, однажды пробудившись, очевидно, всё более глубоко наполнялась всем, что душа каждого отдельного человека могла надеяться от троицкого празднования. И если присмотреться внимательнее: внешние трудности не могли быть совсем уж непреодолимыми. Да, как ни удивительно, из имевшейся в лагере белой льняной ткани можно было сшить облачение. Русское руководство разрешило это. Товарищ, который был резчиком по дереву, принёс великолепно оформленный из тёмного вязового дерева потир с серебристо блестящей металлической вставкой, к нему подходящую чашу для хлеба. Это было как знак, который вдруг создал уверенность:
невероятное хотело подарить себя нам. И так теперь собрались все необходимые вещи: маленький аналой для книги, кадило, поднос и сосуды для стола министранта.
В субботу перед Троицей по потаённым путям проникли также ладан, вино и светлый белый алтарный хлеб как дар русских христиан. Только на трудности изготовления казулы – никто не мог достать цветную шёлковую ленту – казалось, всё в конце концов ещё потерпит крах.
Тут одному пришла мысль просто нарисовать фигуры краской на ткани, и вот, золотисто-жёлтая, троицкий цвет, была единственной краской и словно специально для этой цели в лагере. – Всё, всё было здесь, что внешне могло быть сделано для принятия события. Теперь мы едва могли дождаться: мы призывали добрых духов, которые ощущались во всём, с собранной настойчивой просьбой и заклинали их с бьющимся сердцем о помощи.
Совершался ли когда-нибудь в истории Христианской общины Акт освящения человека при столь открытых и широко распростёртых обстоятельствах? И совершался ли он вообще уже когда-нибудь прежде в России? Участникам во всяком случае в ту Троицу в Киеве казалось, что происходящее здесь уходит далеко, далеко над их головами в непредвиденное будущее. Человеческое, да буквально всё христианство отражалось в этом, христианское человечество, как оно в настоящее время живёт на земле во множестве своих форм.
Никто из многих сотен присутствующих, кроме носителя действа, не имел представления о той Христианской общине, которая с доверенным ей небесным благом ведёт ещё сегодня неприметное катакомбное существование. Министрант справа, «служитель Слова», был протестантом лютеранской чеканки. Министрант слева, «служитель освящённых сосудов», был католиком римского воспитания. И оба, каждый представляя примерно половину всей большой общины у алтаря, отражали в своём действии одновременно то, что великие церковные течения, из которых они происходили, ощущают как свою священнейшую задачу перед миром Воскресшего. Свободное самоотверженное служение «Слову» и верное хранение культового потока «освящения», здесь они оба явились прообразно воспринятыми в троицком возвышении, исполняясь в великой Вечере. Скромно невидимое, но молчаливо необходимое, образуя «субстанцию» и «атмосферу», присутствовал ещё третий элемент: греко-русский, от которого нам достались свечи, вино и хлеб и жертвенный фимиам. Как тихие представители этого течения, которое смиренным сердцем в слушании иоанновой музыки находило своё высшее, были – наряду со многими венграми – некоторые румынские товарищи. Всё великое христианство было объединено в духе, которому в этот час мог служить языковой дух из центра Европы.
Как непосредственно и сильно звучали слова исповедания:
«Общины, члены которых чувствуют в себе Христа, могут чувствовать себя объединёнными в церкви, к которой принадлежат все, кто ощущает спасительную силу Христа». Церкви Петра, Павла и Иоанна, на земле повсюду разделённые, были здесь в жалком мире за колючей проволокой, где догма и принуждение форм теряли всякий смысл, где могло иметь значение только то, что изнутри наполняет сердце, по-троицки связаны друг с другом. Слово: «Где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди них», это слово блаженнейшего утешения, которое они с полной надеждой услышали перед началом действа, оно стало истиной.
Когда Акт освящения человека закончился, было так, словно мы посреди нашей покинутости были удостоены одного из тех мгновений, в которых апокалиптические силы над нашими головами то здесь, то там разрывают завесу, чтобы наши, совсем не способные к такому свету глаза внезапно узрели превосходящее время в чрезмерно большом образе. Кто полагал, что после этого среди нас будет ещё много таких празднований, должен был вскоре понять, что подобное событие могло быть только единственным. Запреты и трудности не позволили продолжения, хотя позже ещё время от времени в особые дни из духовных связей можно было что-то сказать. Та Троица 1946 года, чем дальше она отдалялась, тем непостижимее становилась позже, но тем возрастающе она распространяла своё просветляющее сияние над путём всех дальнейших испытаний.
Источник: Albrecht Meyer, «Menschenweihehandlung im Kriegsgefangenenlager in Kiew im Jahre 1946»
Перевод: Claude Opus 4, Информационная группа АОР
Рисунок: David Newbatt
